Изучение традиционных религий
Как уже было сказано, подсчитать религиозные системы довольно-таки затруднительно. Несколько проще их классифицировать. И о первом фундаментальном разделении мы уже упоминали: религии делятся на естественные религии и религии откровения.
Естественные религии предполагают строгую логику взаимоотношений внутри мироздания, позволяющую тому, кто эту логику постиг, вмешиваться в нее по своему усмотрению, но в соответствии с существующими здесь законами. Мироздание, с точки зрения естественных религий, представляет собой самозамкнутую систему, можно сказать – единый организм, где все связано со всем. Творящий субъект, как правило, находится внутри неоформленного мира (хаоса, нуна – водяного хаоса (Египет), абзу – первоначальной водяной бездны (Шумер)), представляет собой некую самозародившуюся (или – саму себя породившую) активную его часть. Далее он оформляет мыслью, волей, словом и (или) действием некие предсуществующие в хаосе сущности, отделяет их друг от друга, создает из хаоса космос («космос» по-гречески – «краса», «честь», «слава», и собственно «порядок»). Учения естественных религий известны нам как магические учения. Магия – наука естественных религий, по всем основным положениям совпадающая с известной нам позитивной, секулярной, атеистической наукой, но только распространяющая принцип причинности на гораздо большую сферу. Если для человека внутри позитивной науки слова «случай» и «совпадение» играют довольно значительную роль в объяснении мироздания, то внутри магического мировидения разговоры о случае и совпадении бессмысленны. Все, что происходит, неслучайно, все имеет свою причину в предшествующих явлениях, и одновременно все явления всегда являются результатом намеренного (иногда неосторожного, совершённого по недостаточному знанию и т.д., но все равно намеренного) волеизъявления. То есть происходящее в мире есть результат совокупности действий (в том числе – мысленных) волящих существ. Следовательно, за происходящее всегда кто-то ответственен.
Причем, ответственность эта – вовсе не, так сказать, «морального» свойства. Ответственность за нанесение ущерба мирозданию, за нарушение космического порядка ложится на преступника как «нечистота», «скверна», как болезнь, причем болезнь эта – заразная. Словно из трещины поврежденного космоса на повредившего его наползает нечто, и это нечто имеет свойство распространяться на окружающее нарушителя человеческое сообщество и на все, этому сообществу принадлежащее. Миазма – так называли это нечто древние греки, представлявшие его в виде живого существа, – поражает прежде всего родичей преступника, а затем – город (см.: С.Я. Лурье. История Древней Греции. Ч. 1. Л., 1940. С. 89). Внешним образом миазма – кровоточащая и гноящаяся рана мироздания – проявляется в болезнях, поветриях, моровых язвах, в недородах, в бесплодии земли, женщин и скота, или в рождении ими уродов, или инородных существ, в засухах, землетрясениях, извержениях вулканов, бурях, губящих корабли на море, и водах, наступающих на прибрежные поселения, в раздорах и войнах. Нарушенный порядок мироздания необходимо восстановить, закрыть трещину, выпускающую миазму. Но эта трещина теснейшим образом связана с преступником. Соответственно, для того чтобы не подвергать опасности семью и город, преступника, прежде всего, следовало удалить. Он отправлялся в место, где его могли очистить. Места, где производились очищения (храмы, рощи, источники, посвященные богам, где очищение производили сами боги, или некоторые города, где очищение мог производить глава города; в любом случае, это, по преимуществу, должно было быть не место совершения преступления, так как оно – «больное», наиболее пострадавшее от преступления, «слабое место» мироздания), так вот, места, где производилось очищение, и лица, очищение совершающие, обладали разной мощью. Поэтому порой преступнику отказывали в очищении, отсылая его дальше, – чтобы не пострадали те, кто взялся одолеть миазму и не справился с задачей. (Так, Ореста, например, после совершенного матереубийства, не смог очистить даже Аполлон в Дельфах; герой нашел очищение только в Афинах – см. трилогию «отца трагедии» Эсхила (ок. 525 – 456 гг. до н. э.; Афины) «Орестея» (458 г. до н. э.; «Агамемнон», «Хоэфоры» («Жертвы у гроба»); «Эвмениды»)). В случае, если не находилось способного очистить от преступления, преступник, очевидно, должен был умереть – только так закрывалась щель, пропускающая миазму. Поэтому смертная казнь в культурах, возникших на основе естественных религий была не возмездием, не местью общества, не способом избавиться от новых возможных преступлений, но последним средством прекратить продолжающееся разрушительное действие в мироздании уже совершенного преступления.
Самым страшным преступлением было убийство: человека, родственника, бога (животного, являющегося одним из воплощений божества – таких преступников в Египте казнили непременно, никакое очищение не представлялось возможным). Соответственно, понятно, что вообще разумели под преступлением – ущерб жизни, превращение живого в мертвое без восходящей пользы, то есть – не для поддержания и укрепления жизни более совершенного существа. Очистительный обряд для убийцы у греков состоял в следующем: руки убийцы обливали кровью животного (поросенка) и затем обтирали, освобождая от кровяного греха; потом совершали жертвы и молитвы оскорбленному божеству (см.: В.В. Латышев. Очерк греческих древностей. Ч. 2. СПб., 1899. С. 78). Поросенок связан с рождением, размножением, воспроизводящей силой, с, так сказать, даже неумеренным разрастанием жизни, жизненной ткани, плоти (см. об этом: Геродот. История. М., 1993. С. 95-96). Очевидно, именно поэтому его кровь использовалась для того, чтобы смыть ею последствия разрушения, ущерба жизни.
Вообще, в магической практике, связь с вещами и воздействие на вещи совершается посредством слова или символа. Это значит, что когда мы употребляем слово «молитвы» применительно к магической культуре, мы разумеем под ним совсем не то, что разумеется под этим словом, например, в христианской культуре. В магической культуре мы имеем дело, как правило, не с молитвой, а с заклинанием, в котором необыкновенную важность имеет знание и правильное произнесение точного слова. Важен, также, и правильный порядок слов, и отсутствие пропусков. Слово лежит в основе существования всякой вещи, вещь создана именем (впрочем, магическая культура скорее помнит о том, что вещь вызвана в существование именем), имя есть как бы энергийная основа (если и не генетический код вещи, как в религии откровения, то, как минимум, код, вскрывающий вещь, дающий доступ к самым основам ее бытия), поэтому слово рассматривается как чрезвычайно могучее орудие непосредственного воздействия на вещь, человека, бога (стихийного духа), как средство обновления и восстановления или, напротив, разрушения вещи. Соответственно, владение истинным именем вещи дает магу абсолютную власть над ней. Власть над вещью дает также обладание символом, образом или частью этой вещи.
Таким образом, «молитва» в системе естественных религий есть не просьба, а, скорее, принуждение: взывание к действию того или иного оговариваемого в заговоре закона или обращение к прецеденту (так, например, египетская молитва к Изиде об исцелении от того или другого заболевания строится как пересказ мифа об отравлении и исцелении Ра и завершается прошением об исцелении и этого болящего). Верно произнесенное заклинание, заговор действуют автоматически. Если они не действуют, несмотря на правильное исполнение, - это симптом очень серьезных нарушений в системе мироздания, какого-то основательного повреждения мира.
Жертва в системе естественных религий есть своего рода механизм запуска обмена веществ в организме вселенной. В принципе жертвы осуществляется закон сохранения энергии. Приносящий жертву действует по известному принципу: «Даю, чтобы дал (мне)». То есть, если молитва в естественных религиях – это, скорее, принуждение, то жертва здесь – род договора, за невыполнение которого к принявшему жертву божеству (стихийному духу) могут быть применены «санкции». «Жрети» – «жрати», то есть поедать, питаться, кормить. Жертва (например, в индуизме) дает солнцу силу восходить, светить, греть, животворить. Жертва необходима для правильного хода всех процессов в мироздании. Правильный цикл жертв совершался постоянно. В случае повреждений мироздания требовались особые жертвы, несущие исцеляющую энергию поврежденному месту. Жертва бывает «восходящей» и «нисходящей». Восходящая жертва – это жертва низшим для высшего, частным для всеобщего. Растительная и животная жертва богам (духам стихий), чтобы они осуществляли свои функции в мироздании. Человеческая жертва богам (духам стихий или падшим духам) – наиболее действенная, применявшаяся практически во всех языческих культах – где в исключительных случаях, а где – как постоянный и необходимый элемент культа. Нисходящая жертва – жертва высшего существа, бога, отдающегося людям. Как правило, такая жертва связана в мифах с основанием того или иного племени, той или иной земли, с ее устроением – то есть, с неким очередным этапом созидания, творения.
Религии откровения предполагают принципиальную двойственность реальности: воздействие на мироздание из-за пределов мироздания, и первоначальное творение мироздания внеположным ему Творцом. Если в естественных религиях творящий субъект созидает мир из некоей преднаходимой субстанции, сам являясь, по сути, ее активной волящей частью, то в религиях откровения Творец принципиально отличен от творения, Он – другое, и Он творит мироздание из ничего, посредством Слова, не оформляя преднаходимые сущности, но впервые созидая их актом произнесения. Когда египетский Ра говорит: «Я воссуществовал и воссуществовали существования…» - он лишь свидетельствует об одномоментном начале ощущения своего бытия и бытия окружающих его сущностей; представляется, что здесь происходит нечто аналогичное пробуждению спящей царевны: слуги, животные, растения – весь мир замка, существующий и до ее пробуждения, обретает жизнь лишь в тот момент, когда проходит сковывавший ее сон. Или австралийские Первопредки, выходящие во внешний мир как бы из «потайных комнат» мироздания для того, чтобы выпестовать и сделать вещами этого мира некую зародышевую икру, присутствующую во внешнем мире. Они «работники» мироздания, но совсем не первопричина его бытия. Они лишь приводят, как и в предыдущем случае, мир к актуальному существованию.
Совершенно иная ситуация описана в Евангелии от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть» (Ин. 1, 1-3). Перед нами действительно начало бытия мира, впервые возникающего из Божьего Слова. Причем, полагая начало бытию, Божие Слово как бы является гарантом истинности этого бытия – вплоть до возможной его автономности. Творение, если пожелает, может существовать отдельно и обособленно от Творца. Именно в этом случае оно превращается в замкнутую систему, целиком связанную законом причинности – как в естественных религиях. В замкнутой системе торжествует необходимость. В случае же действия в творении внеположного ему Творца мы имеем дело с открытой системой, где «законы природы» не работают автоматически, принудительно. Аналогия здесь проста: споткнувшийся ребенок – по законам природы – должен упасть, но его охраняют от падений материнские руки.
В религии откровения совершенно иной статус приобретает молитва. Она уже ни в коем случае не является принудительным заклинанием. Она перестает быть механизмом «включения» того или иного закона. Она становится обращением, просьбой, благодарением. Но, более того, – молитва становится соработничеством с Творцом, «разрешением» Творцу действовать, проводником для действия Творца, внеположного мирозданию и чтящего его автономию. Но, соответственно, молитва и не исполняется как заклинание – автоматически. Вообще, всякий автоматизм в религии откровения исчезает. Откровение, прежде всего несет человеку великую весть – о его свободе.
Соответственно этому меняется и статус жертвы. В свете преизбыточествующей благодати, изливающейся на мир внеположным ему Творцом, исчезает идея восходящей жертвы как двигателя мироздания. Прекращается «пожирание», неизбежное для функционирования автономного мира, символом которого является уроборос: змей или дракон, пожирающий собственный хвост – образ круговорота материи, уничтожающего уже рожденное для того, чтобы породить следующих, обреченных на уничтожение. В мире религии откровения – даже прежде Боговоплощения – воцаряется преимущественная идея нисходящей жертвы, на которую творение может ответить достойно только одним – благодарно приняв ее: «Что воздам Господеви о всех, яже воздаде ми? Чашу спасения прииму и имя Господне призову…» («Что воздам Господу за все благодеяния Его ко мне? Чашу спасения прииму и имя Господне призову») (Пс. 115, 3-4). Прежняя, ветхая жертва имеет в религии откровения воспитательное или прообразовательное значение.
Если естественные религии в своих учениях строго логичны и согласуются в своих фундаментальных утверждениях с логикой нашего повседневного опыта, говоря нам о связях внутри автономного мироздания, то религии откровения, несущие нам весть из-за границ мира, предлагающие творению связь с запредельным Творцом, сообщают истины, не выводимые из опыта, и тем не менее, вопреки их противоречию законам автономного мироздания, принимаемые человеческим сердцем как чаемые и ожидаемые.
Для естественных религий характерно разделение на эзотерический и экзотерический пласты. Экзотерический (внешний) слой религии, обращенный к непосвященным, к профанам, – это знакомая нам мифология, часто предстающая перед нами как набор забавных или устрашающих сказаний о тех или иных событиях и происшествиях, всегда связанных, однако, с возникновением тех или иных частей и вещей мира. «Миф – развернутое магическое имя» – говорит А.Ф. Лосев (см.: А.Ф. Лосев. Диалектика мифа // А.Ф. Лосев. Из ранних произведений. М., 1990. С.393-599). И любой миф повествует о том, как имя разворачивается в новую, небывалую вещь. Например, миф о Нарциссе. На экзотерическом уровне миф рассказывает о необыкновенно красивом юноше, Нарциссе, отвергавшем любовь всех окрестных нимф и не находившем нигде достойного предмета своей любви. Это продолжалось до тех пор, пока, глядя в спокойную водную гладь, он не увидел своего собственного отражения. Он полюбил безмерно то, что предстало его глазам: прекрасную форму, отраженную водой, и в точности отвечающую всем его тайным желаниям и неясным ему самому томлениям. И, устремясь к тому, что стало предметом его любви, - к себе самому, своему собственному отражению, он сгинул, утонул в воде, а на берегу, пестуемый неутешными нимфами (особенно нимфой Эхо, самой беззаветно влюбленной), вырос новый прекрасный цветок, известный нам под именем нарцисса. Характерно, что миф продолжает свою творческую деятельность в разных временах. Так, в ХХ веке появился, обнаруженный Зигмундом Фрейдом, психологический комплекс самовлюбленности, названный «нарциссизмом».
В самом своем «внешнем», экзотерическом облике мифология вырождается в сказку. Сказка по отношению к мифу – примерно то же, что мораль по отношению к религии. Мораль императивно говорит о законах жизни человека среди людей, о правилах поведения в обществе, но никогда не отвечает на вопросы «почему?» и «зачем?» (если мораль в своей плоскости берется отвечать на вопрос «зачем?», то ответы ее оказываются вдруг на редкость прагматичны, циничны, можно сказать, аморальны). Ответить на эти вопросы адекватно способна лишь религия.
Так же и сказка. Она говорит о законах жизни человека в мироздании, но о происхождении этих законов – а именно об этом говорит миф – она как бы не помнит. В сказке корни и концы утеряны, или, во всяком случае, слишком хорошо укрыты, и потому она тоже часто предстает прагматичной, циничной, можно сказать – аморальной. Миф говорит о законах бытия. Сказка – о правилах поведения, позволяющих не нарушать эти законы, и, соответственно, комфортно существовать. Миф строит вертикаль мироздания, сказка – ее горизонтальную проекцию. Но, вдумавшись в сказку, мы всегда можем взойти к мифу.
Эзотерический пласт, глубина религии – то, что доступно лишь посвященным. Истинное значение того, что скрывалось в мифе, открывалось в мистериях. Одно из эзотерических толкований мифа о Нарциссе, говорит о воплощении души – вольной, могучей, всезнающей, бессмертной, в тело – ограниченное во всех смыслах, смертное, тленное. Единственное, что не дано душе – мир чувственных форм, преходящих, но прекрасных. Душа жаждет обрести свой образ, томится по нему, еще не зная его, и, завидев свое отражение в материальном мире, узрев возможность воплощения себя в веществе, увидев точное соответствие всем своим свойствам в образе, – устремляется к нему неодолимо, входит в него, и – погребает себя в тленном веществе, заключает себя в клетку тела – вплоть до освобождения, которое несет смерть. Так за забавной (хотя и трагичной) историей о влюбившемся в самого себя юноше встает откровение о путях человека в мироздании, о причине его рождения, о его всегда ощущаемой им самим двойственности, о том, что он есть не то, что он есть – не тело, которое мы, профаны, с наибольшей готовностью отождествляем с понятием «я»; что тело – лишь образ, но, одновременно, и могила светлого духа.
В религиях откровения деление на эзотерический и экзотерический пласты упраздняется; «раздирается завеса в храме», что скрывала «святая святых» (это знамение сопровождало смерть Иисуса на кресте: «Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух. И вот, завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись; и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли и, выйдя из гробов по воскресении Его, вошли во святый град и явились многим» (Мф. 27, 50–53)). В религиях откровения все люди оказываются призваны к познанию пути спасения и к его осуществлению.
Естественные религии – это, во всяком случае, до возникновения христианства, то же, что и языческие религии. К религиям откровения традиционно относятся авраамические религии: иудаизм, христианство, ислам. Категориально языческим религиям логично было бы противопоставить религии мировые.
«Язык» (слав.) - то же, что и «народ». Таким образом, языческие религии – это прежде всего религии определенного народа. Связь религии с происхождением человека, как бы автоматическая принадлежность по рождению к определенному религиозному единству естественна для языческой религии. Она объясняется тем, что всякий народ прежде всего сообщается со стихийными духами, близкими ему в пространстве и связанными с ним во времени (как духи-прародители, например). Они и составляют народный «пантеон» (греч. – «все боги»). Соответственно, как правило, к языческой религии нельзя примкнуть, присоединиться извне, как нельзя изменить кровь, текущую в жилах. Общность, или, вернее, сходство ряда божеств в различных народных пантеонах, приписываемое заимствованию (или единому культурному источнику), проще объясняется наличием – помимо локальных – вселенских стихийных духов, чьи лики лишь незначительно изменяются в их явлениях в разных пространствах и временах. Единство символического языка разных народов также проще объяснить единством стоящей за ним реальности, чем заимствованиями, иногда могущими быть осуществленными лишь чрезвычайно сложным путем. Например, уже упоминавшийся нами поросенок, кровью которого очищали от убийства в Греции. Сказание о смерти Будды сообщает, что смерть учителя наступила в результате съедения им несвежей поросятины, которую приготовил для него и учеников один их почитатель. Будда, зная об опасности, им угрожающей, и не желая обидеть хозяина, попросил всю свинину себе и съел ее один, защитив тем самым своих учеников от вредного воздействия – плохого мяса? – да, но и единой стихии плоти, подверженной тлению и разложению. Одновременно он соединил свою бренную оболочку с общей плотью, вернув ее «по принадлежности» в момент, когда окончательно вступил на дорогу, ведущую за пределы колеса сансары – круговорота плоти. В столь разных эмпирических действиях абсолютно очевидно единство значения символа, переводящего эти действия в иной, религиозный, план, так, словно символический язык – тот самый язык, которым пользовались все народы до строительства вавилонской башни. Но тот язык был языком Адама, нарекавшего имена всякой твари, то есть – «генетическим кодом» бытия. Потому что когда Адам давал имена животным, он должен был так постичь существо предстоящей перед ним твари, чтобы изнутри его родилось то слово, которым была сотворена тварь. Имя не нарекалось, а узнавалось, понималось, «прочитывалось» в творении. И прочтенное в творении слово было словом творящим, в своем нисходящем развитии создававшим основу для магических практик. Слово же магических практик всегда символично, так как имеет в виду вещь, связывающую два плана бытия, присутствующую в них обоих, являясь одновременно эмпирической вещью в эмпирическом плане и чем-то иным на бытийном уровне.
Языческим религиям естественно свойствен политеизм (многобожие), поскольку связь в них осуществляется с множеством духов стихий и иных духов, с которыми непосредственно сталкивается человек в процессе жизнедеятельности и к которым обращается по мере надобности, в соответствии с их функциями в мироздании. Политеизм давно уже даже позитивистской наукой не считается первичной, исходной формой религии. Практически во всех политеистических религиях обнаружено так называемое «отдыхающее божество», бог, сотворивший мир и с тех пор не принимающий участие в его делах. Характерно, что к нему обращаются в исключительных случаях, когда все «возможности» привычных божеств (духов стихий) уже исчерпаны, или когда бедствие достигает масштабов, очевидно не соотносимых с могуществом стихийных духов. Таким образом, мы наблюдаем в политеизме редукцию монотеизма (единобожия), причина которой вполне уясняется следующей аналогией. Представьте себе, что нам нужно починить канализацию в доме, или произвести какое-то подобное действие, осуществить которое мы сами не способны. Будем ли мы обращаться за помощью к царю (к президенту)? Нет, мы обратимся к соответствующему специалисту или в соответствующее управление (скажем, в ЖЭК). По этой простой логике действовали и люди, глаза которых уже не глядели в небо, но были прикованы к повседневным жизненным заботам. Они обращались к «специалистам» или в «соответствующее управление» с просьбой (или требованием) разрешить соответствующую проблему. Наиболее очевидна эта логика в шаманстве, где нужный дух может буквально одолеваться шаманом и принуждаться им к совершению необходимых действий. Брахман в индуизме так же почитается выше и могущественнее бога в структуре мироздания. Но с пути «соперничества» с духами за главенство человек постепенно сбивался на путь поклонения и почитания их, окончательно унижая свое изначальное достоинство «хозяина и хранителя» мироздания, попадая в рабство природным (стихийным) силам и законам, а порой, продолжая линию нисхождения, «связываясь» с низшими могучими духами, «развязываемыми» его поклонением для действия в мире. В сказках этот сюжет отразился в рассказе о запертом в замке Василисы Премудрой змее или Кощее бессмертном, выпускаемом незадачливым, неуместно жалостливым или амбициозным Иваном Царевичем. В известных нам религиях наиболее очевидно эта связь осуществлялась в Финикии и ее колониях. Карфаген был так ненавистен Риму вовсе не только как торговый соперник. Сама земля «Нового города» была осквернена детскими жертвами, приносимыми в промышленных масштабах, и именно поэтому римляне не только разрушили карфагенские стены, но вспахали землю города, засеяв ее солью, как бы запретив на время родить земле, в которой действовали низшие духи. Необходимо констатировать одно – забывая Творца, человек всегда в конце концов забывает и об истинной иерархии мироздания и о своем истинном месте в нем. Испытывая потребность поклониться кому-то, Кого он не помнит, он поклоняется тем, кто заслоняет от него Творца, кто находится ниже него, человека, призванного «судить ангелов», - и извращает тем самым миропорядок, подчиняя высшее низшему. Характерно, что катехизис епископа Александра (Семенова-Тян-Шанского) определяет грех как «подчинение высшего низшему». Отсюда понятно, что подобное извращение миропорядка – грех по преимуществу и источник всякого греха. (См.: Епископ Александр Семенов-Тян-Шанский. Православный катехизис. Второе издание. Б.м. Б.д.)
Мировые религии: христианство, буддизм, ислам. Мировым потенциалом обладала и религия Ветхого завета до пришествия Христова. Иудаизм (религия Ветхого завета после пришествия Христова) теряет мировые потенции; мощный прозелитизм, продолжавший по инерции существовать и по пришествии Христовом, постепенно истощается: иудаизм, по сути, превращается в религию народа. Мировые религии – это религии пути спасения. Если языческие религии замыкают человека в определенном локусе (месте), предполагающем соединение разных уровней реальности в пределах замкнутого в себе мироздания (это земля, на которой живет народ (характерно, что согнанный со своего места насильственно, народ несет с собой свою землю, в ней хоронят умерших на пути, ее высыпают в основание новых поселений); это и подземное царство, куда уходят мертвые – и откуда они возвращаются путем нового рождения, или иным образом продолжают участвовать в жизни рода), то мировые религии предлагают путь выхода за пределы мироздания, автономного от Творца, путь к соединению с тем, что есть истинная жизнь. Поскольку такие религии есть не «место», но «путь», предполагают не пребывание, но восхождение, то к ним, в принципе, может присоединиться всякий, желающий спасения и верящий в то, что обретет чаемое спасение именно на этом пути. Языческие религии, как уже было сказано, – религии политеистические; мировые религии – монотеистические или атеистические.
Монотеизм составляет существо религии Ветхого завета (иудаизма), христианства, ислама. Монотеизм есть откровение Бога Творца, взыскующего человека, доходящее до человечества сквозь все уровни и слои стихийных и иных духов – богов политеизма. В политеизме – утверждают монотеистические религии – человек поклонился сотворенному, что означает не только то, что он поклонился идолам, сделанным его собственными руками, но и то, что он поклонился твари вместо Творца, сотворенным духам вместо единого Бога. Поэтому монотеистические религии первоначально кладут жесткий запрет на всяческие изображения – ведь тканью мироздания, материальными образами оказался закрыт от человека его истинный Создатель, когда, насильно пытаясь вернуть себе лицезрение образа Божия, скрывшегося от них, люди «творили кумиров». Первоначально в религиях откровения из-за границ мира доносится только голос, откровение дается в слове – чтобы люди не спутали Бога с теми, кого они неправедно обожествили в образах: «Твердо держите в душах ваших, что вы не видели никакого образа в тот день, когда говорил к вам Господь на [горе] Хориве из среды огня, дабы вы не развратились и не сделали себе изваяний, изображений какого-либо кумира, представляющих мужчину или женщину, изображения какого-либо скота, который на земле, изображения какой-либо птицы крылатой, которая летает под небесами, изображения какого-либо [гада,] ползающего по земле, изображения какой-либо рыбы, которая в водах ниже земли; и дабы ты, взглянув на небо и увидев солнце, луну и звезды [и] все воинство небесное, не прельстился и не поклонился им и не служил им» (Втор. 4, 15-19). Изображения твари допускаются религией Ветхого завета лишь в таких местах, где они напрямую сопоставлены с Творцом и потому не могут послужить соблазном, не могут нарушить иерархию, не могут быть приняты одно за другое: так, в скинии, где присутствовал Бог во время странствий Израиля по пустыне, велено было поместить изображения херувимов, и Соломон во храме «изображая небо, сделал херувимов и подобия львов и волов» (Иоанн Дамаскин, 1-е Слово в защиту святых икон). «То, что твари изображались при храме, то есть там, где воздавалось поклонение единому истинному Богу, несомненно исключало всякую возможность их обоготворения»(Л.А. Успенский. Богословие иконы православной церкви. Издательство братства во имя святого князя Александра Невского, 1997. С. 27).
Ислам воспринял и сохранил запрет на изображения. В христианстве этот запрет был отменен, и христиане отстояли эту отмену, несмотря на жестокую агрессию и – в какой-то момент казалось – победу иконоборческой ереси (господствовала в Византийской империи с переменным успехом в период 726 – 842 гг.). Характерно, что до сих пор установленный 19 февраля 842 года чин провозглашения вечной памяти ревнителям православия, отстоявшим иконопочитание, и анафематствования (анафема (греч.) – отставление, отлучение, извержение, т.е. – исключение из лона Церкви тех, кто своими взглядами отлучил себя от истины) еретикам является одним из славнейших праздников Православной Церкви и носит название «Торжество православия».
Что же произошло в христианстве, что вновь сделало возможным изображение мира – и, заметим кстати, стало основой для богатейшей европейской живописной традиции? Произошло Боговоплощение: рождение Бога во плоти, схождение Бога в самую глубину плоти, материи, принятие ее на Себя, обновление, исцеление, очищение, просветление ее. Это событие становится радикальным отличием христианства от всех остальных религий, поскольку оно упраздняет антагонизм духа и плоти, превращает тело из «клетки для души» в «храм духа». Вынужденный и необходимый пост религий откровения, в целях восстановления иерархии налагающий запрет на любование и – главное – изображение во-первых, мирской красоты, как застилающей очи человеческие, во-вторых, образа Божия, как невидного, неявленного человеку, разрешается праздником Богоприсутствия в мире, исцеляющим творение и вновь соединяющим его с Творцом, в результате чего оказывается возможным изображение и образа Божия – поскольку он был явлен ликом Христовым, и образа всей твари – поскольку она уже Божия.
Атеизм (без-божие – это не «воинствующий атеизм», известный нам по нашей недавней истории, но отсутствие за пределами мироздания личного Бога-творца) присущ буддизму. При том, что сейчас существует огромный пантеон так называемых «буддийских божеств», образовавшийся главным образом за счет того, что буддизм легко включает внутрь себя различные языческие традиции, действие этих божеств осуществляется лишь в пределах колеса сансары, а, следовательно, не может иметь большого значения для последовательного буддиста. За пределами же сансары наличествует Нирвана (буквально «угасание») и вошедший в нее обретает, одновременно с вхождением, состояние будды (буквально «пробужденный»); и о Нирване, и о состоянии будды можно говорить лишь апофатически (отрицательно), поскольку здесь мы имеем дело с Несуществованием, то есть чем-то радикально отличным от всего, нам известного. Несуществование – не небытие, а бытие, не проявленное феноменологически; истинное бытие, не кипящее пеной иллюзорного существования, майи, не раскрывающееся павлиньим хвостом. Яркий, многоцветный, пестрый, многоглазый павлиний хвост столь же мало говорит о простой серой птице – живом организме, на котором растет этот нефункциональный придаток, как существование – о бытии.
Источник: Вера и Время
|
