Личная позиция Четыре истории, рассказанные случайно сошедшимися вместе людьми. «Было ли это со мной или с кем-то другим, или просто пригрезилось мне в дивном видении? Кажется, я не мог ответить самому себе на этот вопрос; не мог, боясь, что это может оказаться лишь фантазией, сном на исходе лета, плодом воображения встревоженной души…»
Пролог
Когда замирали ветры, срывающиеся с утопающих в облаках вершин, и останавливали свой бег потоки, льющиеся по разрезающим горы ущельям, это озеро превращалось в зеркало. И тогда невозможно было разглядеть, где кончается реальность и начинается её отражение в застывшей воде. Тишина сковывала зачарованное пространство, и даже птицы проносились над уснувшей водой в трепетном молчании, почти не шевеля распростёртыми крыльями. Время останавливалось, и заворожённый наблюдатель, странник, пришедший сюда будто из иного мира, мог часами, не шевелясь, взирать на это чудо, сознавая, что здесь одно из тех мест на Земле, где начинается Вечность, и текущее равнодушно и неумолимо время теряет свою безжалостно влекущую силу. Путник, дошедший сюда, впустит в себя этот величавый покой и подумает, что он, наконец, сошёл с этого чужого ему корабля ненастоящей жизни, идущего в ненужном ему направлении. Он почувствует, поймёт, что здесь – счастье, и оно не кончится, не предаст, не обманет, не растворится в мелькании пустых и ложных образов, бессмысленных целей и мнимых сокровищ…
А потом вдруг пробежит стремительным зигзагом рябь по хрустальному зеркалу только что неподвижной воды, шевельнётся воздух, взъерошив траву на берегу и волосы на висках, крикнет вдруг тревожно распластавшая над озером крылья чайка, и поймёт путешественник, что он не заслужил ещё этого счастья, и оно не принадлежит ему, и не готов он сам для этого горнего мира, и вспомнит все свои ошибки и неправды, и увидит грубую коросту своей неправоты, непрямоты, немилосердия…
И вспомнит, что совсем неподалёку, вот за тем перевалом, живёт своей жизнью совсем другой мир, и он должен вернуться туда, потому что там его дом, там его ждут, там долги, которые нужно отдать, и долг, который нужно исполнить, и близкие его, которых нужно согреть и дать им ту меру любви, какую только он способен излить на тех, кто вручён ему судьбой.
Там, за горами – всего один день пути – в долине лежит город, который ещё совсем недавно был небольшим посёлком. А на окраине этого города приютился маленький аэропорт, и туда скоро прилетит маленький же самолёт, потому что большие здесь не летают, но этот маленький самолёт унесёт его в другой большой мир, который он уже не будет любить так, как прежде, ибо не сможет и не захочет забыть ту необъятную и всесильную тишину над зеркальным озером.
Было ли это со мной или с кем-то другим, или просто пригрезилось мне в дивном видении? Кажется, я не мог ответить самому себе на этот вопрос; не мог, боясь, что это может оказаться лишь фантазией, сном на исходе лета, плодом воображения встревоженной души. И тогда я вдруг ясно, с абсолютной несомненностью понял, что это ещё не всё, это только вступление к иной истории, о которой я смогу лучше рассказать тем, кто захочет меня слушать.
* * *
Предчувствие меня не обмануло. Пока автобус, на котором я добирался в аэропорт, колесил по городу, собирая своих пассажиров, на долину с гор налетел холодный ветер, и спустился такой густой туман, что едва были видны соседние фонари. По приезде в аэропорт мы узнали, что самолёт, который должен был унести нас в большой мир, из-за непогоды вернулся назад, и нам придётся дожидаться, пока туман рассеется и пилоты смогут безопасно посадить машину. Это могло случиться уже утром, а могло – и через неделю, здесь такое бывало.
А пока немногочисленных пассажиров разместили в аэропортовской гостинице. Конечно, рассчитывать на отдельный номер не приходилось, в комнате без удобств нас оказалось четверо. Молодой, улыбчивый инженер-наладчик (как он сам себя называл, «тренёр») Ярослав, корректный, очень аккуратный программист Евгений, молчаливый, задумчивый геофизик Феофан и я. Мы быстро перезнакомились; я, пожимая Феофану руку, заметил, что имя у него замечательное, но очень редкое. Он скупо улыбнулся:
– Родители меня сразу решили крестить, пришли к батюшке в ближайший незакрытый храм, спросили: как назвать сыночка? А тот открыл святцы: Иоаким, Иосиф, Севериан, Феофан… Выбирайте! Они и назвали меня Феофаном, в честь Феофана Исповедника.
Четыре узкие кровати, четыре стула, четыре тумбочки, деревянная вешалка на стене, круглый стол посредине, на нём графин с водой и стаканы – вот и всё убранство небольшой комнатки; свободного места почти не осталось. Мы могли улететь уже завтра, а могли задержаться и на несколько дней, потому все начали устраиваться поудобнее, раскладывая необходимые и привычные предметы. На тумбочке геофизика Феофана я увидел небольшую иконку-складень, а у Ярослава – фотографию, на которой были изображены он сам, красивая молодая женщина с мягкой и в то же время чуть лукавой улыбкой на лице и двое детей, мальчик и девочка, наверное, погодки.
– Семья?
– Скучаю, сил нет! А приходится часто по командировкам ездить, да вот ещё здесь сидим. Так надеялся завтра уже в Москве быть!
Разговор этот шёл, когда мы выкладывали на стол припасы, собирали импровизированный ужин – колбаса, консервы, какие-то галеты, плитка шоколада… Феофан принёс откуда-то электрический чайник; заваривать чай пришлось прямо в стаканах. Программист Евгений нерешительно достал из сумки небольшую плоскую фляжку и молча вопросительно посмотрел на нас. Все согласно кивнули. Молодой Ярослав оживился и вопросил:
– И о чём пойдёт речь на нашем симпозиуме? Между прочим, у древних греков симпозиумами назывались как раз такие дружеские посиделки, с беседами и вином. Только про работу и охоту не будем, ладно?
Я засмеялся:
– Вы сразу лишили нас двух традиционных тем мужских застолий. Остаётся третья… Что, если нам её немного расширить? В скромном интерьере нашего жилища самым ярким фрагментом выглядит ваша фотография. Так, может быть, поговорим о семье?
– О своей семье?
– Не обязательно; о семье вообще. Каждому, наверное, найдётся что вспомнить и рассказать об этом. Давайте пойдём по кругу. Получится у нас этакий, может быть, не декамерон, надеюсь, что мы здесь не просидим десять дней, но хотя бы энамерон – одноднев.
– В таком случае, Вам и начинать этот цикл бесед, – поддержал идею Евгений.
Я попытался было отвертеться:
– Может, начнём с самого молодого?
– Нет, давайте лучше Вы, я даже и не знаю пока, о чём мне рассказывать, – защищался Ярослав.
– Ну хорошо, так и быть. Я расскажу про одну семью, но семью, к сожалению, не состоявшуюся. А история эта, хоть и немного грустная, всё же светлая и оптимистичная.
Молчавший всё это время Феофан выдвинул на середину стола тарелку с бутербродами, и началась История Первая.
1. История первая. Первая любовь (Ирина Рахманинова)
Мы готовились к очередной конференции. Торопились подготовить всё необходимое – раздаточные и иллюстративные материалы, программы, тезисы докладов, планы секций и пленарок – обычная рутинная работа, которая не видна большинству участников, сидящих в зале, для которых наши собрания – это просто праздник души. Для нас же – часто абсолютно каторжный труд. Впрочем, эту каторгу мы все любили и ей дорожили безмерно. А руководство, как водится, постоянно нас подгоняло и было нами недовольно, как и положено надсмотрщику быть недовольным своими невольниками. Конечно, потом нас будут хвалить, превозносить до небес наши таланты, трудолюбие и преданность делу, говорить, что с таким народом можно в огонь и в воду и всё такое, но это будет потом… Пока же мы, как всегда, не укладывались в сроки, мозги плавились и атмосфера в отделе постепенно накалялась и становилась взрывоопасной.
И тут в комнату влетела наша новая сотрудница – молоденькая Иришка Рахманинова. Влетела – это совсем не значит, что она почему-то очень торопилась; она всегда так ходила – стремительно и грациозно. Она была изящна как лань и опасна как пантера. Чёрные волосы, собранные в толстую косу до пояса, тонкие густые брови, зелёные сверкающие глаза в сочетании с безупречной плавностью линий овального лица и задорностью шаловливого ребёнка – чудно хороша какой-то былинной южнорусской красотой. Влетела, порхнула к нашему редактору Евгению Артуровичу, замерла перед ним как вкопанная, чуть наклонив голову вперёд. Простояв так несколько секунд, она выпалила:
– Евгений Артурович, Алёна Мстиславовна просила подобрать статистику по нашим мероприятиям за последние два года и послала меня к Вам. Вы не хотите мне помочь?
Евгений Артурович, держатель наших архивов, высокий, чуть ироничный, не скрывая удовольствия смотрел на нее поверх узких лекторских очков. Потом широко улыбнулся, встал из-за стола и ответил:
– Милая Ирина Викторовна, когда Вы так вот приступаете ко мне и освещаете зарницами своих глаз потёмки и сумерки моей печальной души, у меня остаётся только одно желание – поднять руки вверх и сдаться на милость победителя.
Он обычно бывал немногословен, но если уж говорил – то нескучно. Все засмеялись, радуясь случаю отвлечься от утомительной рутины.
Впрочем, не все. Наш библиотекарь Артемий Саввич, он же по совместительству, когда надо, и курьер, и кладовщик, и даже продавец литературы нашего маленького издательства, пожилой, абсолютно безотказный, всю жизнь одинокий, строгий, аскетичный и немного неряшливый, проворчал из своего угла:
– Здесь, Евгений Артурович, не уместно флирт разводить. Мы серьёзным делом заняты, да и вообще, в вашем возрасте… надо бы уже посолиднее быть.
На минуту в комнате повисла неловкая тишина. Эти двое были самыми старшими в нашем коллективе.
– Что вам сказать, Артемий Саввич, – наш редактор вышел из-за стола и взял Иришку под руку. – Вы вот поспешили осудить меня, но, возможно, не стали бы этого делать, если бы знали мою историю. Ну я и предлагаю всем её послушать и быть судьями в этом деле.
Сотрудники облегчённо вздохнули и приготовились слушать.
– Мою первую любовь звали Ирина Рахманинова, – начал он. При этих словах все удивлённо уставились на него и Иришку.
– Нет-нет, – улыбнулся он, – Это было очень давно, хотя время – вещь удивительная и причудливая; для меня это было как вчера, а ведь многое другое я забыл совершенно… Так вот, мы жили с ней в одном доме. Едва встретившись, мы полюбили друг друга и были уверены, что это навсегда. Всё наше свободное время мы проводили вместе, нам было хорошо и радостно вдвоём. Это было чистое и светлое чувство, мы были красивой и гармоничной парой, и у нас были самые серьёзные намерения. В ближайшем будущем мы собирались пойти в лучший в городе Дворец бракосочетаний и создать дружную и крепкую семью, жить долго и счастливо, и только смерть могла бы нас разлучить… Об этом знали все наши друзья, знали и наши родители, все одобряли наши планы и радовались за нас. И, наверное, так и было бы, если бы не одно досадное и нелепое обстоятельство. У неё День рождения был в августе, а у меня – в октябре. При чём здесь это, вы спрашиваете? Всё очень просто. Её в том году взяли в школу, а меня – нет, несмотря на просьбы моей мамы и мои слёзы. А какая может быть любовь у первоклассницы с дошколёнком?
Сотрудники заулыбались, а он продолжал:
– Да, социальный статус – вещь безжалостная. Какое-то время мы ещё виделись, я иногда встречал её из школы, но постепенно стали отдаляться. Потом она с родителями переехала в другой район или другой город, и мы потерялись окончательно…
Редактор глубоко вздохнул и потёр рукой висок.
– Вы думаете, я это всё прямо сейчас придумал? Да нет, всё так и было. Вот, посмотрите.
Он достал из портфеля бумажник, а из него – маленькую старую фотографию шесть на девять. На ней держались за руки улыбающийся белокурый мальчик лет шести в коротких по колено штанишках и смешливая круглолицая девчонка с двумя косичками, торчащими в стороны. Она и впрямь чем-то напоминала нашу Иришку.
– Это мой отец снимал. Очень любил фотографию, от него и ко мне это перешло. Сейчас моя первая любовь вдвое старше нашей Ирины Викторовны, и я, соответственно, тоже. Без полутора месяцев, которые сыграли такую коварную роль в моей жизни. Так что этот, как вы, Артемий Саввич, изволили выразиться, флирт – не что иное, как просто выражение моей благодарности нашей Иришке за напоминание, пусть невольное, о счастливом времени в моём детстве. Первая любовь может и не сбыться, но память о ней нам до̀лжно сохранять с благодарностью всю жизнь, ибо ни что иное не оказывает на душу человека такого облагораживающего влияния, как она. Впрочем, вероятно, судить об этом можно по-разному, но моё мнение таково.
Евгений Артурович аккуратно спрятал на место фотографию и, улыбнувшись напоследок, исчез вслед за Ириной Рахманиновой. Мы продолжали работать в тишине. Наверное, каждый пытался вспомнить историю своей первой любви.
* * *
– Ну вот, начало положено, – Евгений долил в стакан кипятку. – Но Вы хитрец: поведали нам чужую историю не своей семьи, рассказанную не Вами, и к тому же не сбывшуюся. Или на самом деле это ваша история, признайтесь? А антураж Вы присочинили прямо сейчас?
– Ни за что не признаюсь – пусть это останется тайной; придётся Вам помучиться и поупражнять свою проницательность. Так что лучше не теряйте время – ваша очередь. Какой историей Вы нас порадуете или озадачите?
– Что ж, я тоже расскажу историю другой семьи. Своей у меня нет; так вышло, что семейные истории я всегда наблюдал со стороны…
3. История вторая. Многодетный гений
История эта началась несколько лет назад, я тогда работал в одном научно-производственном объединении. Мне везло с руководителями: мои начальники всегда брали на себя основную бумажную работу – составление планов, отчётов, графиков и обычно давали мне серьёзную свободу в выборе направления деятельности. А я старался их не подводить; работать мне там было интересно, потому что удавалось сводить теорию с практикой, соответственно, получать полезный эффект из виртуальных построений там, где у нас в те времена часто всё ограничивалось одними обещаниями… Например, у нас за стеной сидела целая группа, гордо называвшаяся информационно-аналитической, которая постоянно разрабатывала планы развития на 15-20 лет вперёд, и при этом радикально меняла эти планы каждые полгода. Конечно же, до воплощения в жизнь дело никогда не доходило. Потом эта группа в полном составе перешла в другое подразделение и выросла там до отдела… Но это так, к слову. Я же в основном занимался решением нестандартных проблем и старался не отказывать в помощи тем, кто приходил ко мне с вопросами.
И вот однажды начальник привёл ко мне специалиста из другого отдела. Этот весьма молодой человек, тоже программист, затеял создание буквально революционного комплекса, который обещал вывести на принципиально новый уровень систему анализа и визуализации информации, с которой работало их подразделение. И всё у него получалось прекрасно, уже работал демонстрационный макет, и были даны обещания руководству объединения и смежникам, как вдруг они наткнулись на маленькую проблемку. То есть это она поначалу, со стороны казалась незначительной, второстепенной, но оказалось, что без её решения весь комплекс оказывается бесполезным и ненужным. А вот решить её своими силами они никак не могли, на это у них ушло бы лет двадцать. Почти крах. И вот наш специалист (а звали его как меня, Евгений), набив себе шишек в попытках найти выход из положения, пошёл по другим отделам в поисках решения и, наконец, добрёл до нас. Начальник привёл его ко мне, просто так, на всякий случай, ещё не зная, что из этого может выйти. И тут неожиданно для всех оказалось, что у меня есть серьёзный задел по этой теме, даже у нас ещё не анонсированный. Не готовый продукт, но инструментарий для решения проблемы. Мы тщательно всё обсудили, взвесили, выработали подходы… Трудов всё равно предстояло много, но игра стоила свеч; мы тут же составили план совместных работ и немедленно принялись за его реализацию. И уже через неделю получили первые результаты, которые наглядно демонстрировали блестящую эффективность разработки нашего нового друга. С этого начался его быстрый профессиональный и карьерный рост.
И хотя моё участие в проекте было относительно небольшим, он, будучи человеком благодарным, ценил его очень высоко, считая меня едва ли не своим спасителем. Мы стали если не близкими друзьями, то, во всяком случае, добрыми приятелями, при встрече обменивались мнениями, рассказывали друг другу о чём-то интересном в жизни, он постоянно делился со мной своими домашними новостями… А был он человеком весьма общительным, и, можно сказать, многосемейным. Была у него жена и двое чудных детишек; он щедро выкладывал их фотографии в «Одноклассниках» и Фейсбуке, и у меня не было сомнения в том, что у него на редкость счастливая семейная жизнь.
Благодаря своей чрезвычайно удачной разработке он стал известен, через некоторое время его пригласили в специализированную компанию на серьёзную должность, и наши пути разошлись. Только изредка переписывались мы в социальных сетях, где он по-прежнему проявлял большую активность. Я же, наоборот, по занятости своей понемногу стал отходить от виртуальных тусовок, отнимающих много времени, и вскоре мы вовсе потерялись.
Встретились мы года через три совершенно случайно, абсолютно неожиданно. Просто столкнулись, налетели друг на друга посреди Тверской улицы. Я обрадовался, а он чуть не на шею мне бросился. Тут же обрушил на меня бурный поток эмоций и воспоминаний. Вспомнили нашу работу совместную, общих знакомых – кто где сейчас, кто чем занимается. Он рассказал про свою фирму, где руководил отделом разработки программного обеспечения; купил хорошую квартиру… Евгений заметно изменился: стал более собранным, подтянутым, ушла куда-то его прежняя добродушная полнота, в глазах появилась некая цепкость, будто он старался сразу оценить то, на что смотрел. Я связал это с его новым положением, выработавшейся на руководящей работе привычкой расставлять всё по своим местам. Когда поток его эмоций немного поутих, я, наконец, спросил:
– Ну, а как дома у тебя? Дети как, жена – она ведь у тебя красавица!
И тут с ним что-то произошло. Он вдруг как-то сник, глаза потухли, замолчал враз, будто наткнулся на препятствие. Потом посмотрел на меня и стал говорить нечто совсем не понятное, будто оправдываясь:
– Вот ты знаешь, мы ведь за целый год ни разу не поругались, когда прихожу – всегда радуется, встретит, расспросит обо всём, стол накроет, ну и во всём другом у нас полная гармония. В отпуске были вместе в Хорватии…
– Подожди, подожди, – говорю я ему, – Я что-то не совсем понял. Какой год, какой отпуск? Я что-то пропустил? У вас что, случилось что-то?
– Случилось, да… У меня сейчас другая жена. Уже год, чуть больше. Она моложе меня, но очень меня любит, и я её тоже. Мы в Митино живём, двушка у нас, дворик там хороший, стоянка, метро недалеко… – И ещё говорил о каких-то ничего не значащих вещах, будто стараясь ими заслонить что-то очень важное и трагическое, обрушившее его былую жизнь.
Кажется, я не мог это сразу вместить.
– Погоди, Женя, ведь у тебя же были дети ещё маленькие, двое, кажется?
– Уже трое, – как-то горестно ответил он, – Тяжело, конечно, но что поделаешь?
И он продолжал говорить о том, что любовь нельзя убивать, что это святое чувство и оно превыше всего, и ради неё можно пожертвовать всем в жизни и даже самой жизнью…
Что я мог сказать ему?
Я молчал.
– Ты понимаешь, – продолжал он, – так просто невозможно было жить дальше. Я с работы прихожу, усталый, столько всего за день переворошить приходится, а она вечно недовольная, раздражительная, претензии какие-то у неё, как будто она весь день трудилась по хозяйству и с детьми, а я где-то гулял, прохлаждался. Чуть что – сразу в слёзы, едва не в истерику впадает, то не так, это не эдак, сразу меня нагрузить чем-то норовила, а мне тоже отдых нужен, я сколько лет всю семью тащил, обеспечивал…
Я молчал. Что я мог ему сказать?
– А потом я встретил её. Тоже ведь не сразу всё сложилось, жалко было мне детей, да и жену, ведь сколько лет вместе прожили. Но та, другая, мне сказала: нужно быть честным прежде всего с самим собой: если нет больше любви – нужно уходить. И рвать сразу, как срывают присохшую повязку с раны – иначе будет ещё больнее. Я и подал на развод.
Когда разводились, жена плакала, просила, говорила, мол, как мы без тебя… Но ведь любовь нельзя предавать, ведь так? – И он снова смотрел на меня, как бы ожидая одобрения.
Зачем он говорил мне всё это? Мы не были с ним настолько близки, чтобы поверять друг другу сокровенные тайны души. Наверное, его терзала та же боль, которую испытывал я, слушая его, только намного сильнее – ведь он не был сторонним наблюдателем этой трагедии, о которой рассказывал мне, это была его жизнь, его семья.
– Что ты молчишь? Осуждаешь меня, да? Терпеть надо было, да? На горло себе наступить, задушить любовь свою? А для чего мы живём-то вообще?
Что я мог сказать ему? Человек или поймёт всё сам, или не поймёт вовсе, ему нельзя навязать мнение, к которому он не склонен. Но он-то, я видел это, всё понимал сам. Только вот что теперь нужно было делать, как быть дальше – не знал. И я не знал; а если бы и знал – как я мог сказать ему об этом?
– Женя, тебе худо сейчас, я вижу. Но чего ты ждёшь от меня? Оправдания, осуждения? Чем я могу тебе помочь?
– Просто скажи, что думаешь. Ты старше меня, и знаешь, что я тебя уважаю. Мне важно твоё мнение.
– Моё мнение может тебе не понравиться. А я не хочу тебя обижать, мы были друзьями, и оттого, что поссоримся, лучше никому не будет.
– Тогда скажи по-простому, что мне теперь, по-твоему, делать? Бросить теперь эту и снова уйти туда, назад?
– Я тебе не судья и не указчик. Кто я такой, чтобы оценивать тебя со стороны? Только себя мы знаем настолько, чтобы судить, и осудить, и указывать. Что тебе делать, я не знаю. Ты уж спроси об этом себя. Мне просто жаль ту женщину, уставшую, измученную, которая стала матерью твоих трёх детей, которая верила, что ты будешь ей опорой, и защитой, и помощью, в беде и радости, в здравии и болезни, всегда, легко или тяжко будет вам жить вместе и рядом. А теперь она одна со всеми вашими детьми. Про алименты, воскресные гуляния не надо говорить – они никого ещё не сделали счастливым. Наверное, она тоже в чём-то перед тобой виновата, даже наверняка. Наверное, она тоже о многом жалеет, и думает, что, если бы довелось повторить, она бы многое делала иначе.
Но я не об этом. Главное в этой истории то, что любовь и зло, как гений и злодейство у Пушкина – две вещи несовместные. Любовь может страдать сама, но она никогда не заставит страдать другого. Иначе какая же это любовь?
Я собрался с мыслями и продолжал:
– Ты говоришь, что полюбил другую женщину – и я живой человек, я могу это понять. Ты говоришь, что она представилась тебе совершенством, нежной, доброй, ангелом во плоти – и я готов этому поверить. Но ты говоришь, что она побудила тебя причинить горе тем, кто верил в тебя и надеялся, кто не может без тебя обойтись, кому теперь тяжко до отчаяния. Как всё это совместить? У меня не получается. И вот – моя вера в твою историю, моё понимание рушится. Что-то здесь не так. Не вяжется…
Теперь молчали мы оба. Мы медленно шли по Столешникову переулку, сойдя с шумной Тверской улицы. Какое-то у меня было там дело, куда-то торопился – всё решил отложить. Этому парню рядом со мной было плохо, а ещё хуже было четырём душам где-то вдалеке. Или пяти? Кто она, его новая жена?
– У вас с новой женой дети есть?
– Нет, она пока не хочет. Говорит, надо ещё пожить для себя, для любви. И работа у неё хорошая, терять жалко. Да мы пока и не расписаны…
– Понятно…
И опять тяжёлое молчание. Что я мог ещё сказать? Так мы не спеша дошли до Большой Дмитровки, опять стало шумно. Женя остановился, повернулся ко мне, посмотрел как-то по-старому, добродушно и приветливо, только чуть грустно.
– Ну ладно, что-то мы далеко ушли за разговором. Мне к телеграфу, там у нас рядом офис. Ты прости, что выплеснул на тебя проблемы свои. Сам наворочал дел, а теперь… – Он помолчал, посмотрел куда-то в небеса, где сквозь тучи начало просвечивать голубое небо. – Но только она ведь меня, наверное, всё равно не простила бы, целый год ведь с другой прожил?
– Всё прощают, и не такое ещё случается в жизни. Не только у тебя, у неё тоже было время подумать обо всём. А так не бывает, что во всём виноват только один, а другой кругом прав. Во всякой беде виноваты двое. Всё поровну – и радость, и печаль, и вина.
Вот такая получилась история. Чем она закончилась – я не знаю. Через некоторое время я зашёл в «Одноклассники», но его аккаунта там больше не было, а дальше его искать я не стал. Это его жизнь, его вопросы, ему их и решать. А нам, как говорят, можно только помолиться…
* * *
– Да уж, невесёлую историю Вы нам рассказали. Непростое это дело – семья. И уж точно советы здесь давать труднее всего. Вы правы – это очень личная сфера и очень личное испытание, готовых рецептов на все случаи нет.
– Наверное, так. У меня своей семьи нет, но наблюдая чужую жизнь со стороны, я всё время задаюсь вопросом: и всё же – неужели это всегда только иго, только крест и тяжкое бремя? Вот и апостол Павел говорил – будете иметь скорби, мне вас жаль…
И здесь вдруг заговорил Феофан, до сих пор не проронивший ни слова.
– Сказано также: иго Моё благо и бремя Моё легко. Всё зависит от того, как принимать это. Не берусь судить за всех, но вот, я вам расскажу другую историю. И я навряд ли повеселю кого-то своей повестью, но и вопросы, и ответы будут другие. А я свою историю не променял бы ни на какую другую.
3. История третья. Нечаянная радость
Я был тогда молод и был настоящим «ботаником». С детства мечтал быть геологом, взахлёб читал все книги про это, начиная с популярной минералогии до романов, воспевающих такую красивую и суровую профессию; любимым бестселлером была «Территория» Олега Куваева. Позднее увлёкся компьютерами, не оставляя своей первой мечты, и решил стать геологом передовым, прогрессивным, дабы сочетать поиск, эксперимент и научный анализ данных геологоразведки. С отличием закончил геофак университета по отделению геофизических методов разведки, ещё студентом все каникулы проводил на полевых работах, сразу остался в аспирантуре и с головой ушёл в науку. Девчонки, компании, пикники – ничто меня не интересовало. Тему диссертации выбрал абсолютно революционную, имел по ней очень серьёзный теоретический задел и был полон самых радужных надежд. А потом всё рухнуло в одночасье. У моего научного руководителя, заведующего кафедрой, который меня во всём поддерживал, и которого я боготворил, случился обширный инфаркт. Его место занял другой человек, новый, молодой, из «варягов», но хваткий. Ознакомившись с делами, он вызвал меня, долго расспрашивал о работе, что-то рассказывал мне, а потом вдруг потребовал, чтобы я передал ему все свои наработки и взял другую тему для диссертации, традиционную. Мотивировал тем, что, дескать, время ещё не пришло, невозможно гарантировать успешную защиту такой проблемной работы… Я начал было спорить, доказывать всю важность выбранного направления, а потом вдруг понял, что он хочет сам оседлать этого конька. Я закусил удила; он пригрозил отчислить меня, да так, что меня не то что в аспирантуру или в геологи, даже сторожем никуда не возьмут. Я решил, что это было крушением всех моих планов и надежд, хлопнул дверью и тут же подал заявление об уходе. Когда я на следующий день пришёл, чтобы забрать свои документы и остававшиеся рабочие материалы, меня не пропустили на вахте. Это был полный крах. Я почувствовал, что земля уходит из-под ног. Не помню, как добрался до дома, кажется, шёл пешком через пол города. Чувствовал себя настолько скверно, что… хотелось, чтобы было ещё хуже. Кажется, готов был на любую мерзость: напиться, или устроить большую драку, или бить витрины, или просто утопиться. Только, как буриданов осёл, не знал, с чего начать.
И тут я увидел её.
Она стояла у подземного перехода метро, закутавшись в огромный тёмно-красный шарф – почему-то я запомнил именно его. Мы встретились глазами, и я подошёл к ней. И сейчас не знаю, что она там делала, кого ждала и почему так смотрела на меня. Но мы друг друга «узнали» и без слов поняли, что нам сегодня по пути.
Был конец ноября, порошил снег, сыро было как-то, ветрено, но я не обращал на это внимания, хотя был без шапки и в лёгкой курточке. Только потом уже заметил, что и она одета была не по сезону – туфельки, пальтишко тоненькое, только шарф этот и был на ней тёплым. Пришли ко мне, дома и есть-то было нечего, сварил наскоро кофе, плеснул туда коньяку, чтобы согреться. Ни о чём не говорили, да я и не думал ни о чём – сегодня пусть всё будет как есть, а завтра для меня не существовало. Посидели молча… Потом она вдруг затарахтела что-то, подсела ко мне ближе, стала развязывать галстук – мол, не на рауте же светском, дома уже, – а я по-институтски ещё одет был, дресс-код соблюдал. Как-то это было неестественно, неловко, будто мы оба не знали, что нужно делать; какое-то чувство вины у меня было, будто я её обманываю, предаю, что ли… Тогда я и сказал ей:
– Постой, подожди. Я теперь не знаю, как получилось, что мы здесь вместе оказались. Не о любви же нам говорить, мы и не знакомы вовсе. Ты не сердись на меня; я не знаю, что произошло с тобой, но мне сегодня очень плохо, так плохо, что я совсем было пошёл вразнос. Но я этого не хочу, я почему-то чувствую, что всё ещё может наладиться. Я такого никогда никому не говорил, и не было у меня такого никогда, но сейчас – я хочу, чтобы всё шло так, как идёт. Поэтому ты просто потерпи меня и пожалей.
Она посмотрела на меня почти с испугом, как на ненормального. А потом вдруг опустила руки, опустила голову, лицо разгладилось, ушла из него напряжённая фальшь. Сидела рядом со мной тихая, как будто обезоруженная, просветлевшая. И я опустился перед ней на колени…
Было уже темно, когда я вышел проводить её. Мы не смотрели друг на друга, молчали. Я довёл её до подземного перехода, где был вход в метро, молча ответил кивком на её кивок. Она спускалась по лестнице не оборачиваясь, а я смотрел ей вслед и чувствовал такую боль, будто сердце моё рвалось пополам, будто с ней уходила бо̀льшая и лучшая половина моего существа, уходила безвозвратно и безнадежно. Все мои неудачи, моя беда с диссертацией, работа – всё обратилось в ничто и казалось глупостью, мелочью, не заслуживающей никакого внимания. Настоящая трагедия была здесь… Стоял долго под тихо падающим снегом, хотя понимал, что чуда не случится.
А потом я пошёл в церковь. Неподалёку был старинный небольшой храм, чудом уцелевший, кажется, не закрывавшийся никогда. Раза два я заходил туда раньше, больше из любопытства, свечки ставил, хоть был человеком совсем не религиозным. И вот я снова пришёл в этот храм; службы не было, только в правой части священник, окружённый несколькими прихожанами, читал негромко какие-то молитвы. Я купил несколько свечей, поставил все на один подсвечник и пошёл к древнему распятию из потемневшего старого дерева. Людей в церкви было совсем мало, а едва доносившиеся до меня слова священнической молитвы только подчёркивали густую, глубокую тишину, которая почти осязаемо окружала меня. И я стал делать то, чего никогда не делал и не умел делать – молиться…
– Каяться? – Чуть шевельнулся заворожённо слушавший его Ярослав.
– Н-нет… Не каялся. Не мог каяться. Но просил Бога, чтобы Он простил меня, чтобы не поставил это в вину мне, и ей, и нам, то, что сегодня случилось. И ещё – благодарил Его, Бога, за то, что Он создал такое чудо – женщину, прекрасное и доброе чудо, которое может исцелить любую рану, рядом с которым меркнут все беды, и проблемы наши земные, житейские, кажутся мелкими, ничтожными. И ещё просил об одном. «Господи, – говорил я, – пусть у меня больше ничего не будет. Пусть я никогда больше не увижу её, я знаю, что не стою её волоска; пусть у меня больше не будет моей работы, которая для меня была идолом, божеством, которому я поклонялся и служил; пусть я останусь одиноким, нищим и голым, только, Господи, – просил я, – не отнимай у меня чудо этого дня, сохрани мне память о нём до конца дней моих, сколько Ты мне их дашь, и я буду жить этой памятью и благодарить Тебя, Господи, за этот день и за эту память».
Так я молился впервые в жизни. Наверное, я стоял там долго, ничего не замечая вокруг, что-то ещё говорил Богу, просил, благодарил, пока вдруг, как бы очнувшись, не обнаружил, что кроме меня в храме остались только две пожилые женщины, которые гасили свечи и лампады и молча поглядывали в мою сторону.
Я вернулся домой, и тишина была во мне, и молчала душа моя, и сидел я долго в темноте, пока, наконец, не заснул уже глубокой ночью на своём диванчике.
Феофан замолчал, потирая лоб, как бы решая, нужно ли продолжать дальше.
– А потом? – Опять не выдержал молодой Ярослав.
– Потом… Когда я наутро вышел из дома, не зная, зачем и куда я иду, она стояла у подъезда и смотрела на меня. Кажется, я этому совсем не удивился. Идти я не мог, не чувствовал ног и вообще себя не чувствовал, я просто подплыл к ней по волнам эфира. Видел только её глаза, слышал только её голос. А она говорила:
– Если ты сегодня прогонишь меня, завтра я приду опять. И буду приходить до тех пор, пока ты меня не примешь, или пока один из нас не умрёт. Но если ты умрёшь раньше, я буду приходить на твою могилу, потому что я ждала тебя всю жизнь и теперь жить могу только рядом с тобой.
– Это… сильно! – Только и смог выдохнуть Евгений. Ярослав широко раскрытыми глазами смотрел на рассказчика, и во взгляде его читались и восторг, и страх, и детская радость.
– А дальше?
Феофан продолжал ровным голосом, совершенно лишённым эмоциональной окраски. «Так читают молитвы в церкви», – почему-то подумалось мне. И ещё я подумал: чтобы не заплакать.
– В следующие шесть лет у нас родились четверо детей, по очереди – мальчик – девочка, мальчик – девочка. А вечером того дня, когда всё это случилось, мне позвонили из профильного института Академии наук и предложили работу, о которой я и мечтать не мог. С моей женой мы не расставались ни на день, это казалось совершенно невозможным, как не может целое разделиться и существовать в виде двух половинок. Даже в роддоме я торчал с ней с утра до вечера. Через два года я защитил кандидатскую диссертацию, ещё через четыре – докторскую. В поле не ездил, специализировался исключительно на камеральной обработке. Так и шла наша жизнь в радости непрекращающейся. Сейчас младшенькой моей уже шесть.
Он снова замолчал. Я решился задать свой вопрос:
– Вы не расставались… Но здесь-то вы один – и по работе?
– Не расставались, да. Наверное, я был виноват, в том, что случилось, а может быть, просто кончилось её время.
– Она что, ушла от Вас? – испуганно спросил Ярослав.
– Можно сказать и так, ушла. Но сперва я её бросил. Всего на несколько дней, меня всё же убедили поехать в командировку, отрабатывать новую программу анализа результатов комплексного зондирования, нужно было на месте провести эксперименты в разных условиях… Уезжал с тяжёлым сердцем, будто что-то чувствовал. А жена утешала – всё будет хорошо, мы всё равно всегда будем вместе.
Я уехал, а её пригласила подруга на дачу; она взяла с собой двух младших. Место там чудное, просто волшебной красоты место, может быть, потому, что далеко, и от электрички десять километров. Муж подруги на старенькой развалюхе её встретил, а на следующий день отвёз на станцию и оставил дожидаться поезда, торопился куда-то. А электрички нет и нет, как потом выяснилось, авария была на подстанции. Было это в начале мая, тепло, одеты они были легко, и вдруг – налетел ветер, дождь со снегом пошёл. Связи нет, ни позвонить, ни уехать. Дети малые, угаснут как свечи. Она с себя почти всю одежду сняла, закутала малышей. А электричка пришла только через три часа. До дома кое-как добрались, детей отогрела, а у самой к ночи температура за сорок, впала в беспамятство, бред начался. Дети позвали соседей, те вызвали скорую. К утру в больнице она и ушла от нас…
Мы молчали. И рассказчик молчал, и взгляд его, спокойный и чуть грустный, был обращён куда-то сквозь тёмное окно.
Наконец Ярослав не выдержал:
– Ну как же так? Что же врачи-то? Ведь в больнице уже..? Может, их и не было там никого?
– Были и пытались спасти. Только ведь человек умирает не оттого, что его кто-то не спас, даже не от болезни, а потому, что приходит его время. Значит, он уже сделал всё самое главное в жизни. Те восемь лет, что мы были вместе, были так щедро наполнены счастьем, и я, и дети просто купались в её любви, нежности, заботе. Думаю, мало кому и за гораздо более долгую жизнь доставалось столько радости.
– Но ведь дети остались, как же Вы говорите, что сделала самое главное?
– А разве часто бывает такое, что человек успевает завершить все-все свои дела, доделать до самого конца? Посмотрите хоть на наших писателей великих – кто из них успел дописать свой последний роман? Закончить все дела – наверное, это не самое важное, всегда что-то остаётся другим, кто продолжает жить после нас.
Вот и наша жизнь продолжилась после её ухода. Мы съехались с моей мамой, она с радостью стала заниматься внуками, да и всегда души не чаяла в «своих лапулечках». А я теперь половину года провожу в экспедициях, всю страну объездил, и не только нашу… И она всегда со мной.
– И Вы не женились больше? – спросил Евгений.
За него ответил Ярослав:
– Да что Вы, разве после такого можно? Иногда человек всю жизнь ищет свою половинку, а это ведь точно была она!
Феофан молча улыбался. Так, будто бы рядом, прильнув к его плечу, сидела она – его единственная.
* * *
Мы долго молчали. Комментировать эту повесть не решился никто. Да и можно ли было здесь что-то сказать? Только склонить голову…
Но оставался ещё один рассказчик. Все уже смотрели на Ярослава в ожидании последней истории.
4. История четвёртая. Самая короткая
Ярослав ладонью пригладил волосы:
– Даже и не знаю, что рассказывать. Вам моя история будет, наверное, совсем не интересна, да и рассказывать я не очень умею.
С моей будущей женой мы познакомились в третьем классе. Она перешла из другой школы после того, как семья получила новую квартиру. Первого сентября мы оказались за одной партой. На большой перемене она достала из рюкзачка яблоко и протянула мне. Яблоко было красивое, румяное. Я угостил её пирожком, который испекла моя мама. Ей понравилось. После школы пошли домой вместе, её дом оказался по соседству с моим. Всё получилось как-то само собой: дружили мы спокойно и радостно, росли рядом, из класса в класс переходили вместе, школу окончили. В институт поступили одновременно, каждый в свой: я в политех, она в педагогический. Не было у нас никаких неловкостей, смущений, не было каких-то особых признаний в любви, знаете, предложений руки и сердца… Почему-то мы сразу знали или чувствовали, что когда-то мы поженимся и будем жить вместе. Так всё и вышло. Вот и поженились мы на последнем курсе, через год первый у нас родился, потом ещё дочка... Решили, что работать она пока не будет, пусть дети подрастут, а там будет видно. Вот я и стараюсь работать побольше, чтобы семью обеспечить. Жаль только, что ездить приходится много, скучаю по ним очень, но ничего не поделаешь, надо для семьи потрудиться. И вы, может быть, не поверите, но за всё время мы ни разу не поссорились!
Вот и вся моя история. Совсем простая, наверное, ничего интересного…
* * *
Мои друзья-соседи говорили что-то ещё, обменивались впечатлениями от услышанного, а я думал о том, что простая и короткая история Ярослава понравилась мне больше всего.
Страсти, сомнения, ссоры, ревность – какое это отношение имеет к тому, что замышлял Господь, создавая человека? Разве не должно бы так быть у всех? Ведь человек – это не мужчина и не женщина, это когда они – вместе, как две половинки одного целого, и у каждой половинки есть своя, одна-единственная вторая половинка, именно для него созданная. Почему мы не сразу её находим, да и вообще не всегда находим? Не потому ли, что, не доверяя судьбе, по которой нас ведёт Господь, мы часто хватаемся за чужие половинки, не дожидаясь, пока придёт она – своя, чтобы принять её, увидеть свет в её глазах, почувствовать тепло её сердца, красоту родной души и соединить подобное с подобным, воздвигнуть из двух частей одно целое, и приумножить его, создав то, что уже не просто «Я», а «Семь Я» – самое важное, значимое, ценное и лучшее из того, что может сотворить человек на земле.
* * *
За разговором мы не заметили, как наступил рассвет. Выглянув в окно, я увидел, что туман почти рассеялся. Значит, скоро домой.
Источник: Вера и Время
|
