Новости культурной жизни | Святыни и святые | Личная позиция Статья посвящена исследованию лейтмотивной основы повести Б.Н. Ширяева «Неугасимая лампада», придающей ей органическую цельность эпического произведения (фактически повесть являет собой сборник рассказов о соловецкой каторге). В этом обнаруживаются черты неореалистического художественного мышления, присущие многим художникам слова ХХ столетия. Повышенная смыслоемкость внефабульной, подтекстово-ассоциативной сферы обусловила эффект укрупненности изображаемого в произведениях малой прозы, а в сборниках рассказов, повестях, романах – внутреннюю связь «малых величин», в итоге являющих онтологическую масштабность.
Творчество русского прозаика, принадлежащего ко второй волне русской эмиграции Б.Н. Ширяева (1889–1959), к сожалению, еще недостаточно известно широкому кругу читателей, не получило полновесного освещения в сфере литературоведческих исследований. Между тем, его произведения являют собой талантливое развитие лучших традиций русской прозы.
В 2003 году в нашей стране по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия увидела свет «Неугасимая лампада» Б. Ширяева, книга очерков о соловецкой каторге, писавшаяся автором с 1925 года по 1950-й. Начала создаваться эта книга еще на Соловках, куда автор был отправлен после отмены двух смертных приговоров: Ширяев писал ночами, а затем уничтожал написанное. В Средней Азии, в ссылке, продолжая писать, Б. Ширяев зарывал свои страницы в песок.
 |
Книга имеет посвящение светлой памяти художника Михаила Васильевича Нестерова, сказавшего писателю в день получения приговора ободряющие слова: «Не бойтесь Соловков. Там Христос близко» [5, с. 10]. Соловки в восприятии человека глубоко православного, каким был Б. Ширяев, был «дивный остров молитвенного созерцания, слияния духа временного, человеческого с Духом вечным, Господним» [5, с. 11]. И вот на этом острове, «где за четыре века не было пролито ни капли не только человечьей, но и скотской крови» [5, с. 12], был организован первый советский концлагерь, летописцем жизни которого и стал Б. Ширяев. Книга поражает не только страшной фактографией запрограммированной жестокости по отношению к узникам, но и целой плеядой образов людей, сумевших, несмотря ни на что, сохранить духовную свободу и человеческое достоинство.
Верно замечено А.Н. Стрижевым: «В живых образах Борис Ширяев рисует героев долга, увиденных им в действительности; многие изображенные события связаны с собственной жизнью писателя, оттого они так убедительны и достоверны. Достоверность, пожалуй, главный признак всего творческого метода Бориса Ширяева. Поэтому так непреходящи его книги, хранящие исторические и духовные ценности» [4]. Книгой рассказов называют ее издатели (Сретенский монастырь в Москве). И это вполне справедливо [5, с. 4]. Однако автор оформил ее как повесть, состоящую из частей и глав. Предметом нашего исследования является лейтмотивная основа этой книги, придающая ей органическую цельность эпического произведения.
Это черты неореалистического художественного мышления, присущие многим художникам слова ХХ столетия. Повышенная смыслоемкость внефабульной, подтекстово-ассоциативной сферы обусловила эффект укрупненности изображаемого в произведениях малой прозы, а в сборниках рассказов, повестях, романах – внутреннюю связь «малых величин», в итоге являющих онтологическую масштабность. Это свойственно прозе Ив. Бунина, Ив. Шмелева, М. Горького, Б. Зайцева, С. Сергеева-Ценского и др. авторов, как в произведениях начала века, так и в более поздние периоды [2].
 |
Все основные части этой повести и даже внутренние главки названы во многом символически: «Неопалимая купина», «И мы – люди», «Звон Китежа» и т.п. Парадоксально звучит название одной из главок: «ХЛАМ». Речь идет о горько-остроумном обозначении театрального объединения, созданного в первые годы соловецкой каторги: это аббревиатура из слов «художники», «литераторы», «актеры», «музыканты». «Театр на каторге, - утверждает автор, - экзамен на право считать себя человеком. Восстановление в этом отнятом праве. <… > на скамьях зрителей он претворял в людей отчаявшихся ими быть…» [5, с. 55]. (Здесь и далее в цитатах курсив мой. – В.З.). Кроме того, театр нес с собой желанный «глоток свободы» в том плане, что в репертуаре соловецкого театра были запрещенные на материке пьесы, как, например, сценическая переработка романа Ф.М. Достоевского «Идиот», и совсем отсутствовали «агитки». Логика начальства была цинична и проста: «Попов и генералов все равно не сагитируешь, а гнилую шпану и агитировать не стоит!» [5, с. 59].
По мнению Б. Ширяева, ХЛАМ родился на соловецкой каторге потому, что «именно там в те годы было больше внутренней свободы, чем на материке, потому что там еще светилась бледным пламенем неугасимая лампада духа. Только там, в охватившей Россию тьме безвременных лет» [5, с. 77]. И это в условиях, когда непосильный для большинства сосланных двенадцатичасовой труд стал методом массового убийства.
Мотив духовной свободы – ведущий в этом необычном произведении. Он по-разному интонирован в зависимости от объекта художественного осмысления. Так, главы, посвященные созданию театра, содержат и комическое начало, которое помогало людям выжить, - это, главным образом, связано с рассказом о театральной группе уголовников «Свои». Но по мере повествования авторские интонации становятся все более строго-торжественными. И материал выстраивается в соответствии с логикой повествования: мотив духовной свободы в различных вариациях связывается с подвижничеством во имя христианской любви к людям.
Одним из самых ярких образов повести является легендарная личность соловецкой каторги – отец Никодим по прозвищу «Утешительный поп». Этого человека Б. Ширяеву посчастливилось узнать в самые первые дни пребывания в лагере. Именно его отношение к жизни и к людям определило многое в судьбе «соловецкого летописца». В казарме Преображенского собора, куда загнали прямо с парохода более двух тысяч людей, все казались на одно лицо. Как сказал один из прибывших, «в таком месиве и брата родного не угадаешь… Протоплазма какая-то вместо людей…» [5, с. 249]. И в этой-то копошащейся, гудящей протоплазме выделился вдруг «серебристыми колокольцами, всплеснулся с ними и заиграл, как весенний ручей» [5, с. 250], голос, ликующе завершавший притчу о блудном сыне: «Везде побывал; сквозь огонь, воду и медные трубы прошел; в какой только грязи не валялся, а из этого смрада восстал и ко мне опять возвратился! К отцу своему! Как из мертвых воскрес. В том и радость великая…» [5, с. 251]. Это и был отец Никодим, посчитавший теперь каторгу своим приходом. Когда автор повествования узнал, что священник так считает, засмеялся горько: «Были вы священником, приход имели. Это верно. А теперь вы ничто, не человек даже, а номер, пустота, нихиль…
– Это я-то нихиль?! – вскочил с нар отец Никодим. – Это кто же меня, сына Господнего, творение Его и к тому же иерея, может в нихиль, в ничто превратить? Был я поп, поп и есть!» [5, с. 256].
Глубоким преклонением перед силой духа этого старого уже священника, доживавшего восьмой десяток, исполнено чувство повествователя. Особенно трогательны страницы об исполнении отцом Никодимом своих пастырских обязанностей. Обобщая рассказ о его деяниях, Б.Ширяев пишет: «По просьбе группы офицеров он отслужил в лесу, на могиле расстрелянных, панихиду по ним и царе-искупителе. Его же под видом плотника проводили в театр к пожелавшим говеть женщинам. Шпана ухитрялась протаскивать его через окно в лазарет к умирающим, что было очень трудно и рискованно. Никто из духовенства не шел на такие авантюры. Ведь попадись он – не миновать горы Секирной. Но отец Никодим ни ее, ни прибавки срока не боялся» [5, с. 269].
 |
Поэтичны строки о силе воздействия личности отца Никодима на каторжан: «Вспыхивала радужным светом Надежда. Загоралась пламенем Вера, входили они в черное, опустошенное, перегорелое сердце, а из другого, светлого, лучисто улыбалась им Любовь и Мудрость немудрящего русского деревенского Утешительного попа» [5, с. 271]. Так лейтмотивной становится лирическая интонация восхищения духовной стойкостью героя и его благодатного воздействия на других.
Легендарной личностью стала на Соловках поражавшая каторжан чувством собственного достоинства и, вместе с тем, смирением и милосердием, не названная автором по имени пожилая баронесса, фрейлина трех императриц, носившая известную всей России фамилию. Б. Ширяев, размышляя о причинах авторитета баронессы среди ее сокамерниц – воровок, проституток, контрабандисток, - выделяет в ее личности черты истинного аристократизма духа, христианского стоицизма: «Став каторжницей, она признала себя ею и приняла свою участь как неизбежность, как крест, который надо нести без ропота, без жалоб и жалости к себе, без сетования и слез, не оглядываясь назад» [5, с. 291]. Нарастающее духовное влияние баронессы автор повествования назвал «великим таинством пробуждения Человека», хотя сама баронесса, как считал он, не подозревала о той роли, которую ей было назначено выполнить, ибо она делала и говорила все так, как делала это всю свою жизнь: «Простота и полное отсутствие дидактики ее слов и действия и были главной силой ее воздействия на окружающих» [5, с. 295]. Особенно ярко в сюжете произведения это воздействие баронессы проявилось на судьбе уголовницы Соньки Глазок: вслед за баронессой она добровольно пошла работать санитаркой в тифозный барак и, как и баронесса, оттуда уже не вышла: «…души их вместе предстали перед Престолом Господним» [5, с. 299]. И этот мотив – христианского стоицизма – становится одним из коцептуально значимых в книге Ширяева.
Люди, о судьбе которых повествует в своей «соловецкой саге» писатель, объединены им одним обозначением: «Сих дней праведники». Однако ценность этой книги многократно усиливается благодаря введением трагической темы современности в широчайший духовно-исторический контекст, связанный с памятью о подвижничестве соловецкого монашества. Поразителен образ соловецкого схимонаха, не пожелавшего покинуть остров после разгрома монастыря чекистами: он остался в своей землянке, и даже всесильный начальник СЛОНа Ногтев, поглумившийся над старцем, оставил его в покое, напуганный духовной силой, исходившей от него, и даже велел приносить ему раз в неделю паек.
Автор документальной повести о соловецких новомучениках А. Ильинская пишет: «Тема последнего соловецкого схимника проходит через всю ширяевскую книгу. Она возникает во многих главах, то прямо, то косвенно, то намеком; о старце говорят лагерники и лагерницы на всех островах. Единственный оставшийся в аду молитвенник и его Неугасимая Лампада становятся для гибнущих людей символом Святой Руси, дух которой, несмотря ни на что, пребывает неповрежденным» [3, с. 78].
Этот образ возникает в первых главах книги и задает повествованию тот строгий и высокий тон, которым оно отличается, являет собой то истинное чудо, с которым Б. Ширяеву дано было встретиться воочию: однажды глухой ночью он сбился с тропинки, возвращаясь «с отдаленной командировки» (ему было дано право довольно свободного передвижения по острову), и обнаружил келью легендарного старца. Заглянув в землянку, он увидел склоненную пред аналоем фигуру стоящего на коленях монаха. Взойти в этот сокровенный затвор Ширяев, конечно, не посмел. До рассвета простоял он у входа, «не в силах уйти, оторваться от бледных лучей неугасимой лампады пред ликом Спаса…» [5, с. 131]. «Я думал, – пишет автор, – нет…верил, знал, что пока светит это бледное пламя неугасимой, пока озарен хоть одним ее слабым лучом скорбный лик Искупителя людского греха, жив и дух Руси – многогрешной, заблудшейся, смрадной, кровавой…кровью омытой, крещеной ею, покаянной, прощенной и грядущей к воскресению преображенной китежской Руси» [5, с. 131].
В воспоминаниях и других соловецких узников сохранились восхищенные строки о старом схимнике, который, по словам А. Ильинской, помогал понять: таким высшим представителям рода человеческого неведомо, что такое оковы. Навесь им на ноги колоды стопудовые, они их даже не почувствуют, ибо не в тварной юдоли пребывает сознанье их…» [3, с. 78].
Мотив неугасимой лампады духа – ведущий в книге Б. Ширяева. Последний схимник святого острова и смертью своей связывает людей, не желавших потерять в себе образ Божий. 22 человека составили грозящий вполне предсказуемыми последствиями заговор, чтобы отслужить панихиду по усопшему «лесному схимонаху», а заодно и по убиенному царю-искупителю. Это тем более было опасно, что незадолго перед описываемыми событиями на Соловки прибыло около полусотни бывших лицеистов, собравшихся на годовщину Императорского Александровского лицея и отслуживших в Петрограде панихиду по усопшим лицеистам разных времен и по царственным мученикам. Несколько человек из организаторов были расстреляны.
Выше мы упоминали, что отслужил панихиду на соловецкой Голгофе бесстрашный «утешительный поп» Никодим. Для собравшихся участие в панихиде было, как пишет автор, прежде всего, необходимым актом духовного самостоянья и соборного единения: «… Это стояли не люди, а их воспоминания о самих себе, память о том, что оторвано с кровью и мясом. В памяти одно – свое, отдельное, личное, особое для каждого; другое – над ним стоящее, общее для всех, неизменное, сверхличное: Россия, Русь, великая, могучая, единая во множестве племен своих, – ныне поверженная, кровоточащая, многострадальная»[5, с. 370].
Б. Ширяев скромно оценивал свое дарование: «Мне не дано рождать образов, но только видеть рожденное помимо меня…Я не создаю образов, но лишь храню в памяти виденное…»[5, с. 424]. Но это увиденное он запечатлел строго и честно: «Ушедшие оставили след; одни – темный, смрадный и кровавый; другие – ясный, светлый, радужный, как крылья Серафима» [5, с. 423]. В первые годы создания своей саги, своего сказания, когда он зарывал написанное, это были строки о страшном и мучительном. Но прошли годы, и в сознании писателя «дивная, несказанная прелесть преображенного Китежа засияла из-за рассеянной пелены кровавого смрадного тумана» [5, с. 422]. Удовлетворенно и трепетно напишет он в финале своей книги: «Обновленными золотыми ризами оделись обгорелые купола соловецкого Преображенского собора, вознеслись в безмерную высь и запели повергнутые на землю колокола. Неземным светом вечного духа засияла поруганная, испепеленная, кровью и слезами омытая пустынь русских святителей, обитель веры и любви. Стоны родили звоны. Страдание – подвиг. Временное сменилось вечным»[5, с. 423].
Изучавшая проблему символики света в повести Ширяева Е.В. Гладкова верно заметила: «Символика света – святыни явлена в изображении вечного и неподвластного правителям: колоколов святой Софии Новгородской, мифического преображенного града Китежа и простого деревянного била первого Соловецкого храма во имя Преображения» [1, с. 176]. (Курсив автора. – В.З.).
Итак, подводя итоги этому небольшому исследованию, заметим. «За кадром» здесь остались многие образы и сюжетные ситуации произведения, но выделенные нами, полагаем, позволяют говорить о разветвленной и одновременно стройной системе лейтмотивов, придающих книге Ширяева необычайно прочную внутреннюю цельность. Благодаря этому произведение приобретает и лирическую огранку сильного субъективно-личностного чувства, выражающего эмоциональное авторское отношение к изображаемому, и эпическую емкость за счет введения темы сопряженности современного и вечного. Символическая многогранность лейтмотивной структуры за счет включения многих сакральных образов из сферы национальных сакральных интуиций придает тексту духовную вознесенность и глубинную связь с вековым ментальным самосознанием.
Список литературы
1. Гладкова Е.В. Символика света в изображении Соловков // Вестник Пермского университета. Российская и зарубежная филология. – 2011. – Вып. 3(15). – С. 175–180.
2. Захарова В.Т., Комышкова Т.П. Неореализм в русской прозе XX века: типология художественного сознания в аспекте исторической поэтики: учеб. пособие. – Нижний Новгород: НГПУ, 2008.
3. Ильинская А. Соловки. Документальная повесть о Новомучениках // Литературная учеба. – 1991. – Кн. 2. – С. 61–94.
4. Стрижев А.Н. Неугасимая лампада Бориса Ширяева. – [Эл. ресурс]:https://portal-slovo.ru/history/35478.php
5. Ширяев Б. Неугасимая лампада. – М.: Издание Сретенского монастыря, 2003.
Источник: Вера и Время
|
