Общие проблемы и вопросы …нас понять очень просто. Вспомним историю леди Годивы! Вот мученика, страдальца за многих, сорвав покровы, выставляют на позор и потеху толпе. Но толпа – это мы – плотно закрывает ставни и задёргивает занавески. И тем оказывается выше и благороднее тех, которые считают себя властителями дум и в гордыне своей полагают, что им позволено всё. Есть красота, на которую нельзя смотреть, не утратив человеческого достоинства…
* * *
Вы любите ездить на поезде? Я – очень. Ещё в детстве высшим наслаждением для меня было лежать на верхней полке и часами смотреть в окно на меняющиеся пейзажи. Потом я вырос, на полке перестал умещаться, езжу больше в сидячем, но любовь к мерному стуку колёс, мельканию сюжетов за окном, характерному аромату угольного дыма от титанов, в которых проводники кипятили воду для чая – осталась. Какой покой, отрешённость от забот, как легко думать (или дремать, если думать не хочется)! Дорога – это как будто пространство между мирами, и пока ты едешь, не принадлежишь ни одному из них, ни один тебя не связывает и не имеет над тобой власти. А как легко сходятся в поезде люди, которые вместе оказались совершенно случайно и всего на несколько часов! Даже я, с моей природной склонностью к уединению, то и дело в поезде знакомился с очень интересными людьми и долго потом вспоминал эти встречи и, конечно же, в конце концов пришёл к пониманию того, что все люди интересны, когда раскрывают створки своей ракушки и являют нам тонкую красоту перламутра и жемчуга, скрытую под бронёй внешней скорлупы.
Вот примерно так начался наш разговор с моим попутчиком в поезде «Невский экспресс». Мы сидели друг против друга; удобнее разговаривать с человеком, когда видишь его глаза, жесты, мимику. Он сразу располагал к себе: одет неброско, но с безупречной элегантностью (по одёжке ведь встречаем!), ненавязчиво приветливый, не шумный и не слишком тихий; всем своим видом он как будто говорил: в жизни и в купе я занимаю своё место и никогда не пойду туда, куда меня не пригласят. Разговор завязался сам собой; как обычно, сначала о неважном, дорожных мелочах, о расписании, дожде, под который успели попасть, перебегая от метро к вокзалу… С первых фраз меня удивила редкостная чистота его речи – он изъяснялся абсолютно правильным литературным языком, и видно было, что это не просто домашняя заготовка из нескольких общих фраз – очевидно, он привык всегда говорить именно так. Никаких лишних междометий, эвфемизмов, слов-паразитов, этих столь привычных уже «типа», «ну», «значит».
И вот, уже через несколько минут, почувствовав определённую доверительность установившихся отношений, дающую право на некоторое вторжение в зону личной неприкосновенности, я, кажется, даже неожиданно для самого себя спросил:
– Простите, Вы, наверное, филолог? – Кто же ещё мог так грамотно и вместе с тем так образно говорить?
Он поднял на меня глаза, и в них сверкнули чуть заметные искорки-смешинки. Но ответил он всё так же просто и приветливо:
– Я авиационный инженер. Проблемы прочности элементов конструкции…
Я вспомнил академический сопромат и почувствовал к нему ещё большее уважение.
– Ваша речь выдаёт не просто привычку или умение, но и любовь к логосу, ясному и красивому слову. Где Вы научились так говорить?
– Там же, где и все – в школе, в семье. Я ходил в обычную советскую школу. Эта школа была хороша; возможно, в ней были системные недостатки, но она, несомненно, давала человеку и широкое мировоззрение, и правильные нравственные установки, и культуру поведения и общения. Конечно, тем, кто всё это хотел получить.
– А кто не хотел – вполне мог выпуститься и без этого?
– Конечно. И это во многом зависело от семьи, от атмосферы в доме. Мне повезло – у меня перед глазами всегда был хороший пример: дед, мама, отец – были людьми добрыми, великодушными. Они прививали мне вкус к хорошим книгам, к учёбе, грамотной речи. У нас дома всегда так говорили.
– Но кроме семьи есть ведь ещё улица, автобус, магазин, там не всегда изъясняются высоким стилем?
– Домашние не жалели для меня времени и сил, возились со мной, читали, играли, таскали с собой и в театр, и в гости, и на природу. Понимаете, я им не мешал в их жизни, и мне с ними было интересно. Родители хотели иметь много детей, но... вышло так, что я был один. Вот мне и досталась их любовь за всех. Поэтому, когда нужно было выбирать между семьёй и улицей, я всегда выбирал семью.
– Ребята не смеялись над вами? Не дразнили маменькиным сыночком, профессором? Дети бывают безжалостными…
– Я никогда не отрывался от сверстников, и спортом занимался, в походы ходил. Конечно, дух улицы силён, мы его испытываем всю жизнь, не только в детстве. Мама однажды дала мне бесценный совет, и до сих пор, когда тянет в разговоре на «упрощёнку» я, прежде чем изречь что-то, вспоминаю Пушкина: а как бы он это же сказал? Не как-то так: «а он, блин, в прикиде такой весь из себя, типа фраер, ну ты понял, да?», а иначе: «И вот Онегин на свободе, острижен по последней моде, как денди лондонский одет…» Как он говорил в «Евгении Онегине», в «Капитанской дочке». Ясно, просто и чисто. Не в обиходе, не наедине с собой, а обращаясь к читателю, к публике.
Пушкин тоже жил не в стерильном пространстве, в реальном мире, где люди говорили по-разному, он и со сленгом был, конечно же, знаком, а человек он был эмоциональный, наверное, в приватной обстановке мог себе что-то позволить. Иные его нехрестоматийные стихи и дневниковые записи такого свойства, что любого в краску вгонят. Но одно дело дневник, совсем другое – публичная речь, то, что мы хотим сказать не себе самому лишь или близкому другу, где можно допустить некоторую вольность, а – всему миру! Поэт в России, как известно, больше чем поэт. На него смотрят, на него равняются, это накладывает огромную ответственность, и блажен тот, кто эту ответственность понимает и достойно несёт.
Дневник же – иное дело, он пишется для себя, в его основе – эмоциональный всплеск, чувственное восприятие событий, неожиданные мысли, удивление… Пишется дневник обычно по горячим следам, чтобы не забыть, не потерять мысль, впечатление. Там может быть всё, что угодно, это сырой материал. А потом – всё записанное можно заново осмыслить, оценить и переоценить, описать иным языком, использовать в работе, творческом акте. То есть эти эмоциональные зарисовки могут быть переработаны, преобразованы в нечто большее, в высокие проявления духа. И тогда появляется «Я помню чудное мгновенье…». А вот из чего оно иногда появляется – о том лучше и точнее всего сказала Анна Андреевна Ахматова: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» Вот это и есть задача подлинного творчества – из чёрной, унавоженной почвы эмоций, инстинктов произрастить дивный цветок «разумного, доброго, вечного»…
– Зачем же тогда публиковать дневники, этот сырой материал? Мне всегда виделось в этом что-то не очень естественное, неловкое…
– А многие ли люди сами публиковали свои дневники? Мало кто желает выставлять на всеобщее обозрение свои личные, часто совершенно интимные переживания. Чаще это делают наследники и исследователи. Из каких побуждений? Уж точно не из деликатности! Вы правы, чтение чужих дневников, писем чужих – это как заглядывание через замочную скважину в чужую спальню – вольно или невольно мы попадаем туда, куда нас не звали.
Бывают, правда, иные дневники – духовные, например, Иоанна Кронштадтского. Это особый род творчества, к тому же ясность мысли, отточенность формулировок говорят о том, что эти записи делались не только для себя, это назидательное чтение для многих поколений потомков. И в то же время – совершенно личные переживания и откровения. Это назидание без назидательности! Собрание размышлений, озарений, советов. Знаете, я не раз в сложную минуту брал эту большую книгу в руки, открывал произвольно и читал первую попавшуюся запись. И верите ли – часто тут же получал ответ, совет, будто бы высказанный непосредственно мне. Книга словно не из нашего мира, вне времени…
И письма – например, переписка Императора Николая II и его супруги Александры Фёдоровны. Конечно, письмо в ещё большей степени, чем дневник, должно быть защищено от вторжения нескромных очей; оно принадлежит лишь двум людям – тому, кто его написал, и кому оно адресовано. Но вот что интересно: большевики, желая опорочить имя Царя, хотели предать их гласности, ведь известно, сколько ходило сплетен о царской семье и быте… Но они не смогли найти в них ничего, кроме высокой любви! Если бы там была пошлость, корысть, интриги – они непременно были бы опубликованы. Но эти письма – это история любви, преданности, самоотвержения. Сейчас они могли бы оправдать оболганных, опороченных и затем убиенных наших Государей. Ради этой высокой цели стоило бы сделать исключение, нарушить нравственный запрет – не влезать в частную жизнь любящих людей. Но вот – они до сих пор неизвестны широкой публике.
Почему никто не взялся написать роман или поставить фильм об этой истории? Может быть, оттого, что каждому понятно: для этого нужен особый талант, яркий и вместе с тем деликатный, благоговейный – ведь недостойное раскрытие высокой темы может надолго её дискредитировать. И пока такого таланта не нашлось.
А вот снять «Матильду» – таланты нашлись… Как такое получилось? Как это допустили? Речь здесь не о цензурных запретах. Цензура не решает проблемы, запрещённый плод становится слаще… Но почему рядом не оказалось никого, кто остановил бы создателей этого фильма, сказал бы им, когда они его только ещё замышляли: остановитесь, не делайте этого! Где были их близкие, соратники, друзья? Говорим «им», а не «ему», ведь проблема не в одном режиссёре, которого сейчас во всём винят. Думаю, он не взялся бы сам, по своему почину за это дело – подсказали, подтолкнули, поощрили…
И вот нам говорят об исторической правде. Но правды нет там, где нет полноты. Взгляд с одной стороны, одним глазом часто даёт не только неполную, но искажённую картину. Рассказать о грехе, умалчивая о его преодолении, о покрывающей его праведности – значит солгать. Нет человека, который проживёт жизнь и не сделает ничего, за что хотелось бы потом просить прощения. Мы с Вами говорили о дневниковых записях, о задаче творчества. Да ведь и в более широком смысле, задача всей жизни человека та же – преобразовать живущее в нас зло в добро, страсти в красоту, инстинкты в высокую любовь. Вот библейский пример: Царь Давид – пророк, любимый Божий, совершил грех, сотворил зло – может быть, невольное, но зло – об этом рассказано в Библии, но теперь вот уже три тысячи лет верующие люди повторяют за ним его покаянный псалом.
Грех как болезнь души живёт в личном поле человека, об этом, как о всякой болезни, нельзя трубить на весь свет. А вот праведность, благородство и красота – должны быть общим достоянием, должны быть известны всем.
– Не достойное дело – писать о тёмных сторонах человеческой натуры, не показывая превосходства над ними светлых – иначе мы тянем человека вниз, так?
– Именно так. У меня как-то случился разговор с сослуживцем, он восторженно отозвался о новом романе одного нашего скандально известного писателя. Я заметил, что тот талантлив бесспорно, но после его творений неудержимо тянет принять душ и почистить зубы. Сослуживец смутился, но стал оправдывать автора – дескать, уровень его произведений, в том числе нравственный, даже где-то чуть выше среднего уровня нашего общества. А ведь это может быть неплохой характеристикой для кого угодно, только не для писателя: получается, что худшую и низшую половину он тянет вверх, но лучшую и более высокую – вниз; так не должно быть. С писателя, режиссёра, любого талантливого человека, который обращается ко многим – особый спрос.
Всякое творчество, искусство обязано нести груз просвещения, в котором главное не информирование, а воспитание, возвышение человека. То, что не возвышает человека – низводит его. Если прочтение книги или просмотр фильма не облагораживают, то автор нарушил своё главное предназначение – быть со-творцом Богу в его замысле о человеке. Кто будет воспитывать собственных детей на дурных примерах? Напротив, мы стараемся подбирать самые высокие образцы для подражания. И мы их находим; при этом мы-то, родители, знаем, что даже самые лучшие люди ошибались, падали, совершали дурные поступки. Но детям мы говорим не об этом.
Так зачем же нам так старательно подсовывают эти самые дурные примеры, извлекая из закоулков истории не лучшие сюжеты из жизни выдающихся людей, тем более святых? Поборники творческой свободы негодуют: почему мы не хотим посмотреть этот фильм, прежде чем судить о нём? Нам говорят: Вы же не видели его! Посмотрите – это высокое искусство, творчество в чистом виде, это красиво! И мы не можем понять друг друга. Но нас понять очень просто. Вспомним историю леди Годивы! Вот мученика, страдальца за многих, сорвав покровы, выставляют на позор и потеху толпе. Но толпа – это мы – плотно закрывает ставни и задёргивает занавески. И тем оказывается выше и благороднее тех, которые считают себя властителями дум и в гордыне своей полагают, что им позволено всё. Есть красота, на которую нельзя смотреть, не утратив человеческого достоинства…
* * *
Скоростной поезд идёт из Москвы в Петербург меньше четырёх часов. Время проходит быстро, иногда его так не хватает, как жаль! Мы расстались на Московском вокзале возле памятника Петру Великому, где раньше стоял бюст вождя мирового пролетариата. Которого одни почитают своим кумиром, безупречно чистым, мудрым и справедливым, другие же считают злодеем и беспримерно порочным человеком. О последнем не хочется говорить и думать, пользы от этого не будет никому. Есть же древнее правило – о мёртвых или хорошо, или никак. Во всяком человеке добрые черты соседствуют с дурными, вопрос только в том, какие мы стараемся растить, а какие преодолевать. В конечном итоге оценка нам будет поставлена у престола Божия.
Вспоминая моего временного попутчика, с которым, наверное, мы никогда более не увидимся, я думаю о том, что правильная речь, чистое слово способствуют и правильному строю мыслей и помогают выстраивать доброе отношение к жизни и людям в ней – близким и далёким.
Таким вот свойством наделено слово от Божественного Логоса…
Источник: Вера и Время
|
